Николай Евгеньевич Суханов

По окончании Морского училища Николай Евгеньевич служил одно время на Дальнем Востоке. Он просил позволить ему проехать на Дальний Восток через Америку, но ему отказали, и пришлось ехать через Сибирь. Во время этого пути он проезжал по Уралу мимо горных заводов и, рассказывая мне впоследствии, ужасался той трудной работе, которую несут рабочие при выплавке чугуна. В дальнейшем мне самому пришлось видеть эту работу как у нас в России, так и за границей, и я понял, как далек был от практической жизни Николай Евгеньевич.

Он рассказывал мне о Японии и японцах, рассказывал также один эпизод из морской жизни во время плавания. Разразился жестокий шторм в Японском море. Чтобы уменьшить качку корабля, решили поставить какой-то парус. Матросы отказались лезть наверх, тогда был послан младший офицер, которым в то время был Суханов, и когда он достиг половины высоты вантов, матросы, убедившись, что это предприятие не столь опасно, полезли наверх и, обогнав его, поставили парус. Во время того же шторма, продолжавшегося несколько дней, когда Николай Евгеньевич после вахты спускался в кают-компанию, на вопросы адмирала, командующего Тихоокеанской эскадрой, в то время бывшего на корабле, о положении судна и силе шторма пугал его, доставляя себе этим большое удовольствие.

Как-то прихожу к нему, он в дурном расположении духа. Оказалось, что большая черная собака, которую он у себя завел, взбесилась и находится в настоящее время в саду. Он решил ее убить. Взялся за это дело охотник-любитель, живший в том же доме. Зарядив ружье, он явился, распахнул калитку сада, дал два выстрела и оба раза промахнулся. Собака, увидав открытую калитку, бросилась из дальнего угла сада. Охотник и публика, глазевшая во дворе, моментально скрылись, и вслед за тем многие окна распахнулись и появились зрители. Николай Евгеньевич встал против открытой калитки. Собака была большая и когда становилась на задние лапы, то была выше человека. Она бросилась на Суханова; он схватил ее за горло и вместе с ней повалился на землю, придавив ее своей тяжестью. Кто-то бросил из окна веревку, накинули петлю на шею собаке и повесили ее. Оказалось все же, что она успела покусать Николая Евгеньевича, и он ходил некоторое время с перевязанной рукой.

Я знаю, что он был впоследствии преподавателем минной школы в Кронштадте и заведовал лабораторией, из которой вышел динамит, употребленный на бомбы, которыми группа народовольцев (Желябов, Перовская и др.) произвела покушение на Александра II.

О растерянности в высших сферах, как тогда любили выражаться, по поводу казни Александра II я знаю из рассказов брата-путешественника, который вел научную переписку с Николаем Михайловичем Романовым, интересовавшимся насекомыми Берега Маклая Новой Гвинеи. Из письма Н. М. Романова брату стало ясно, как велики были в высших сферах неподготовленность к совершившемуся событию и непонимание его исторического значения."

Э.А.Серебряков: "Николай Евгеньевич Суханов, как известно, участвовал в китоловном обществе (я с ним тогда был мало знаком), после провала нашей кадетской конспирации он потерял интерес к внутренней политике. По своему характеру и темпераменту он не был создан для политической деятельности. По натуре это был мягкий, добрый, мирный человек, с большой склонностью к науке, и, живи он в другое время, из него, вероятно, выработался бы крупный ученый, культурный деятель: Но вместе с тем Николай Евгеньевич был глубоко честный и прямолинейный человек, неспособный ни на какие компромиссы,— и если раз он убеждался в чем-нибудь, для него уже не существовало сомнений и колебаний —и он шел' прямо, не уклоняясь в сторону.

Эти-то свойства его характера и сделали из него, мирного, мягкого человека,— решительного, ни перед чем, не останавливающегося революционера. , Будучи произведен в офицеры, он недолго пробыл в Кронштадте, а перевелся в сибирскую флотилию, где и пробыл несколько лет. Служба на Дальнем Востоке много содействовала его переходу в революционный лагерь. Там он волей-неволей ознакомился с продуктами господствовавшего тогда в России режима: казнокрадством, произволом, унижением человеческой личности и т. п., которые гораздо резче выступают на окраинах, чем в центре. Он даже сам отчасти пострадал от этого режима.

Суханов был назначен ревизором на одном из судов сибирской флотилии. В заграничном плавании командиры, ревизоры и старшие механики обыкновенно наживали целые состояния на разных закупках. Главной-доходной статьей был уголь: записывалось неверное число оборотов винта, и благодаря этому в расход выводилось гораздо большее, чем в действительности, количество израсходованного угля; кроме того, по соглашению с консулами устанавливались искусственно высокие справочные цены — в конце концов загребались огромные куши, которые делились между командиром, ревизором и старшим механиком. Конечно, часть перепадала консулам и подрядчикам за фиктивные счета. Когда Суханов принял должность ревизора, ему вскоре предложили подписать квитанцию в приеме такого-то количества угля по такой-то цене. Суханов проверил количество и цены и отказался подписать. Командир просил и угрожал, Суханов требовал, чтобы количество и цены угля были выставлены настоящие. Дело кончилось тем, что Суханов подал рапорт командиру, и никакие убеждения не могли заставить взять его обратно. Дошло до суда, в котором, конечно, заседали такие же командиры, так же наживавшиеся на угле, но, хотя им потушить дело не удалось, они приговорили своего коллегу-командира за воровство временно отставить от командования, Суханова же за несоблюдение каких-то формальностей в рапорте отставили от производства в следующий чин, не помню, на какой срок, да и самый приговор составили так, что было трудно разобрать, в чем дело, кто воровал уголь. Этот эпизод, конечно, был наглядным уроком для Суханова, как легко бороться даже за казенные интересы легальными средствами.

Во время этой же службы в Сибири Суханов познакомился с некоторыми из политических ссыльных и узнал, кого и за что отправляют в России в ссылку и каторгу. Ему волей-неволей пришлось задуматься над, вопросами внутренней политики. А раз он задумался, то и пришел к выводу, что необходимо бороться за изменение порядков, господствовавших в России.

В таком настроении он возвратился из Сибири в Россию и здесь у своей сестры Зотовой встретился с товарищем ее мужа Желябовым, а через него познакомился и с другими выдающимися членами партии «Народной воли», заинтересовался ее программой, проникся к ней сочувствием, мало-помалу стал ей содействовать и в конце концов сделался членом Исполнительного комитета этой партии."

В.Н.Фигнер: "... Такое естественное благородство и прямота были во всех его суждениях и взглядах. ...В самом деле, Суханов был человек, которого невозможно было не полюбить. Он принадлежал к числу тех, которые чем больше узнаешь, тем больше любишь. Глубоко честный и бескорыстный, совершенно лишенный честолюбия он был правдив и прямодушен до такой степени, что приходилось удивляться, как такая личность, чистая, как прозрачный хрусталь, могла сложиться среди окружающей лжи, обмана и лицемерия. Чувствительный и нежный в личных и семейных отношениях, он вносил энергию и страстность и в дело общественное. Не растратив душевных сил в погоне за карьерой и личным счастьем он в 30 лет отдался политической деятельности со всем пылом и увлечением юноши.

...Суханов того времени был еще далеко не тем, каким наши другие товарищи увидали его в феврале и марте 1881 года."

Э.А.Серебряков: "Во время ..споров об организации выяснилась разница между Сухановым,— для которого дело организации было ново и который, под влиянием охвативших его чувств, стремился как можно скорее привлечь симпатичных ему людей на самую боевую деятельность в партии, а потому на самом деле несколько отпугивавший их,- и Желябовым, опытным организатором, понимавшим, что не следует побуждать людей брать на себя большие обязательства, чем они в настоящий момент вполне расположены на себя взять, что вообще обещания в заговорщическом деле играют ничтожную, формальную роль. В действительности важны не большие или маленькие обязательства, а люди, их давшие, что каждый, вступивший в партию, выполнит свою роль соответственно своим свойствам, а не обязательствам, им данным.

Николай Евгеньевич, офицер, раньше не занимавшийся революционной деятельностью, доживший до 28 лет в офицерской среде, сразу стал своим, нисколько не отличаясь от окружающих его борцов, и сравнялся даже с наиболее выдающимися из них; так, по крайней мере, и нем говорили его новые товарищи. Он приобрел общую любовь и уважение всех ее деятелей. Да оно и не могло быть иначе при натуре Николая Евгеньевича. Ярый противник всяких компромиссов в теории и практике, Николай Евгеньевич никогда не входил в сделки со своею совестью. Для него непонятно было, как можно, будучи убежденным в одном, делать другое или уклоняться от дела, которое нужно совершить. Натура самая чистая, он и других людей считал такими же, и много нужно было совершить дурного человеку, чтобы Суханов счел его дурным; а то, о ком ни заговори с ним, всегда один ответ: «Как хотите, господа, а по мне это хороший человек!» Сдержанный обыкновенно в сношениях людьми, он терял эту сдержанность при виде только какой-нибудь явной подлости, что часто могло его очень компрометировать. Так, во время университетского акта в Петербурге, когда Коган-Бернштейн говорил речь, некоторые из студентов, совместно со шпионами и частью благонамеренной публики, кричали: «вон его, вон его!» Один из таких стоял недалеко от Суханова.

— Вы, вероятно, служите в Третьем отделении? — спросил его громко Суханов.

Студент переконфузился и ответил:

— Нет, но почему же вы это думаете?

— Ваши крики изобличают вашу профессию, и вы лжете, называя себя студентом.

Студент, окончательно сконфуженный, замолк и куда-то скрылся.

Суханов был смел до безрассудства и не заботился почти о своей безопасности, но он страшно ценил безопасность других. Он просто выходил из себя, если чья-либо неосторожность хоть слегка компрометировала другого. Кто-то из офицеров, узнав, что фамилия Андрея— Желябов, сказал это двум-трем товарищам. Узнав об этом, Суханов вышел из себя и требовал, чтобы с этим офицером никто не вел сношений.

— Человек, не умеющий оберегать товарищей, не годится для нас,— говорил он.

Вера в дело партии, в людей, ее составляющих, у него была беспредельная. Честь партии он ценил выше всего. Будучи замешан в самых крупных делах, он говорил:

— Если меня арестуют, то я сейчас признаюсь во всем, что я сделал, конечно никого не компрометируя, и заявлю властям, что поступал так по приказанию Исполнительного комитета.

На возражение, что это глупо, что если он попадётся с пустяками и будет возможность оправдаться, то нечего губить себя задаром, он отвечал:

— Наше дело, господа, чистое, и мы не должны давать малейшего повода думать, будто стыдимся своего дела или боимся ответственности; мы должны всегда е гордостью заявлять, кто мы и что мы делаем, а не вилять в разные стороны.

Доверие к Суханову из нелегальной комитетской среды перенеслось отчасти и на нас, его друзей. Квартира Суханова была одним из центральных сборных пунктов тогдашних нелегальных, и мы, только что вступившие в организацию, бывали там, как дома, встречались с комитетскими людьми, знали их настоящие фамилии; при нас о многом говорилось, и многое мы знали — вообще, нашим присутствием не стеснялись, и мы постепенно знакомились со средой этих замечательных людей; а с некоторыми из них, как, например, с Желябовым, у нас установились теплые отношения."

В.Н.Фигнер: "Но было уже видно, что недостает только искры, чтобы он вспыхнул, и в начале 1881 года можно было уже сказать, что Суханов умрет на эшафоте, что он создаст себе эшафот даже среди условий, когда правительство предпочло бы отсутствие громогласных казней. А когда погиб горячо любимый им Желябов, железная рука которого могла бы сдерживать его в должных пределах, — возбужденное состояние его в ту тревожную для Комитета весну перешло все границы: после 1 марта он стал действовать с лихорадочной поспешностью и величайшей неосторожностью. Он работал за десятерых, желая извлечь из энтузиазма молодежи и настроения общества наибольшую пользу для партии. Напрасно старались мы сдерживать его порывы — наши усилия были тщетны. Сколько раз я говорила ему, что его жара не хватит на долгое время и что наша деятельность измеряется не месяцами, а годами." 

Н.Суханов: «Нет, нет, -  год-два поработать изо всех сил, а потом — конец!»

В.Н.Фигнер: " При экзальтации, которую он выказывал, мудрено было проработать и столько.  К нелегальной жизни, при одной мысли о ней, он чувствовал отвращение и никогда не был бы в состоянии переносить ее замкнутость, постоянную ложь и настороженность: ему нужна была ширь, нужен открытый простор. Когда подготовлялся подкоп на Садовой и Суханову, наравне с другими товарищами, приходилось работать в нем, копаясь в темноте подземелья, он откровенно признавался мне, что это противно его привычке действовать открыто и прямо. «Вдруг найдут меня под землей роющимся как крот!» — говорил он и содрогался.

Н.Суханов: "Наше дело, господа, чистое, и мы не должны давать малейшего повода думать, будто стыдимся своего дела или боимся ответственности; мы должны всегда с гордостью заявлять, кто мы и что мы делаем, а не вилять в разные стороны".

В.Н.Фигнер:"Кроме того, он не был обстрелян, подобно нам; его нервы не притупились от несчастий и потерь; гибель товарищей, которых он любил и бесконечно уважал, причиняла ему боль, нестерпимую и совершенно для него новую. При условиях нашей революционной жизни он не мог долго прожить, — сильно натянутая струна должна была лопнуть. Известно, что он мог избежать своей участи: его предупреждали об опасности; он сам, наконец, вовремя видел ее, но все же не хотел скрыться, как ему советовали, как его уговаривали, и хладнокровно ждал ареста, который означал гибель, потому что, помимо подавляющих улик, дальнейший образ действий его был определен, обдуман и решен. Так погиб этот человек душевные качества которого так были высоки, что можно сказать: счастлива та партия, к которой пристают Сухановы!" 

Н.Суханов: "Бомба — вот ваше право. Бомба— вот ваша обязанность!"

Э.А.Серебряков: "Арест Суханова вызвал оживленные толки не только в Кронштадте, но и в петербургском обществе. О нем слагались целые легенды. Некоторые высказывали мнение, что Суханов был председателем Исполнительного комитета, что с его арестом «Народная воля» окончательно разбита. Но в петербургском обществе, как и в кронштадтском, никто не смел бросить в него грязью, как в частного человека. Всем известно, как держал себя Суханов во время суда, а также известна и речь его: простой, чистосердечный рассказ о причинах, побудивших его выйти на борьбу с правительством. Суханов не был красноречив; но когда он говорил, то в его голосе, в его манерах была такая чистосердечность и искренность, что он производил в высшей степени сильное впечатление на слушателей. Когда он сказал свою речь, то судьи прослезились, и даже, как мне рассказывал член судебной палаты, присутствовавший на суде Дрейер и тот пролил крокодилову слезу."

В.Н.Фигнер:" Перейду к портрету Н. Е. Суханова (см. январскую книжку «Былого» за 1906 г.). Портрет рисует его с самой невыгодной стороны: измученным, худым, с глубокой скорбной складкой около губ... Между тем, наружность Суханова была красива и в высшей степени обаятельна. Очень высокий, стройный, в шитом золотом мундире моряка, с белокурой головой, юношеским цветом лица и оживленными, серыми глазами, он выглядел мужественным красавцем. Но это была красота, проявлявшаяся во всем блеске, главным образом, в беседе: твердый и звучавший неуклонной прямотой и искренностью голос, жесты, энергичные и всегда удачно подчеркивавшие те или иные места его речи, пленяли слушателя. Фигура Суханова и его энергичное лицо чудно гармонировали со всем, что он говорил и делал. Это был один из самых привлекательных людей, которых я когда-либо встречала. Уже первое впечатление, первый взгляд, брошенный на него, располагали к нему, и при дальнейшем знакомстве чувство симпатии и уважения к Суханову только росло и укреплялось. Но он обладал одной из тех подвижных физиономий, передать которые никакая фотография не в силах,— бумага не запечатлевает жизни, неуловимой игры чувства и мысли таких лиц. На портрете Суханов производит болезненное впечатление: он кажется таким нездоровым, таким утомленным... Хотелось бы знать, к какому периоду относится эта карточка. Быть может, он снят уже в тюрьме, где с первого же дня знал, что его ожидает. Во всяком случае, это не тот энергичный и полный одушевления Суханов, который в кружке моряков, стоя среди сотоварищей в Кронштадте, подчинял себе окружающих, одушевлял сходку и на чей-то вопрос о правах и обязанностях члена партии «Народная Воля» отвечал, энергичным жестом поднимая и опуская руку, как-будто бросал что-то: «Бомба—вот ваше право... Бомба—вот ваша обязанность»... "

Н.А.Суханов, речь на "процессе 20-ти" : "Я сознаю всю тягость моего преступления; я сознаю всю безнадежность своего положения; я считаю себя виновным в покушениях и приготовлениях к цареубийству и не пытаюсь в этом оправдываться. Я сознаю участь, которая ждет меня, и я не ожидаю, и не могу, и не должен ожидать никакой для себя пощады.
Всякий, зная лишь тот один факт с внешней его стороны, что офицер флота, присягавший императору, делается виновным в таких преступлениях, всякий, говорю я, скажет, что этот человек — человек бесчестный, позабывший и совесть и долг. Вот я и хотел выяснить перед вами, господа, поводы которые привели меня к тому, чтобы сделаться преступником против существующего порядка и поставить любовь к родине, свободе и народу выше всего остального, выше даже моих нравственных обязательств...
...Всем честным людям, видящим, как грабят народ, как его эксплуатируют, и как печать молчания наложена на уста всем, хотящим сделать что-нибудь полезное для блага родины,—всем было тяжело. И такое тяжелое положение могло длиться долее годы. Губились тысячи интеллигентных людей, народ пухнул от голода, а между тем в правительственных сферах только и раздавалась казенная фраза: „все обстоит благополучно". Небольшая клика губернаторов, жандармов и всевозможного рода казнокрадов развратничала, пировала и губила государство. И я принес свои знания на пользу террористической партии, в успешной деятельности которой я видел залог обновления государства...

..Если не изменятся наши порядки, то на этой скамье подсудимых часто будут сидеть и ваши, господа, дети – дети лиц обеспеченных, дети, получившие самое строгое и нравственное воспитание."

Н. Е. Суханов, записка из тюрьмы: "Насчет себя я совершенно спокоен. Тут праздников уже не приходится ждать никаких: повесят и все тут, да на то и пошел.
...Спасибо за новости. Насчет Киева – очень хорошо. Идет волной, когда-то придет девятый вал?".

Э.А.Серебряков: "Почти через год после ареста привезли Николая Евгеньевича в серой арестантской шинели в Кронштадт для расстрела. Казнь совершал первый экипаж. Зная любовь офицеров к Суханову, начальство не решилось назначить командиром взвода, производившего расстрел, офицера, а назначило унтер-офицера. Всею церемонией командовал контр-адмирал Крузенштерн.

Очевидцы казни рассказывали, что Николай Евгеньевич за время своего заключения почти не изменился, и, как они выражались, во взгляде его было больше доброты, как бы святости. Держал себя во время казни Николай Евгеньевич смело, но вместе с тем скромно. Когда он вышел из кареты, то окинул взглядом всех присутствующих. После же, во все время приготовления к казни, он уже не смотрел на публику, как бы боясь своим взглядом скомпрометировать кого-нибудь из друзей. После прочтения приговора он сам надел рубаху с длинными рукавами, когда же его привязали к столбу и стали завязывать глаза, он что-то сказал матросу, который, поправив повязку, отошел.

— Мы все как будто замерли, устремив глаза на Суханова,— рассказывал мне очевидец.— Вдруг раздался залп, голова Суханова опустилась на грудь, и я почувствовал, как что-то у меня оборвалось в груди; слезы подступили к глазам, и я, боясь разрыдаться, должен был быстро уйти. "

А.Барабанова: "Как «изменивший воинскому долгу» он приговаривался к расстрелу. 19 марта его разбудили в 6 часов утра, в серой арестантской шинели под конвоем трех жандармов перевезли в закрытой карете из Петропавловской крепости к железной дороге. В специальном поезде он был доставлен в Ораниенбаум, а затем морем — в Кронштадт. В 8 часов 45 минут казнь совершилась."

Из доклада морскому министру: "Суханов вел себя с достоинством".

Адмирал И. А. Шестаков, военно-морской министр, из дневника: "Суханов вел себя с достоинством. Мертвые сраму не имут".

М.К.Цебрикова - Александру III: "В последние годы снова множится редевший тип офицеров-дантистов, воскресает прежнее палачество. Теперь снова, как и в пору Николая I, водятся офицеры, с сознанием своей правоты рассказывающие о том, как они "дали в зубы солдатам". На солдат дисциплина обрушивается с удвоенной и утроенной тиранией. Суханов пытался бороться законными путями, вступаясь за обкрадываемых и побиваемых нижних чинов, - и кончил смертью террориста."